Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]
— Анонимное. Мы получили его недавно, — объяснила Елизавета Ивановна. — Оно-то и подтолкнуло нас с решением.
Ладьина извлекла из конверта запятнанный жиром блокнотный, с зубчиками поверху, листок бумаги и подала его мне. На листке печатными буквами было написано:
«Если вы не заявите об убийстве дочери, то за вас это сделают другие».
— Ладно, — сказал я, подводя черту под разговором. — Что же вы хотите?
— Мы хотим, — ответила Елизавета Ивановна, — чтобы было проведено следствие, чтобы экспертизу сделали другие врачи, а могилу открывали в нашем присутствии. Нельзя оставлять убийцу на свободе… Наташино письмо, ее рубашку, анонимку и справку из поликлиники мы оставляем вам…
— А заявление у вас есть? — задал я свой последний вопрос.
Елизавета Ивановна отрицательно покачала головой. Тогда я усадил Ладьиных за стол, положил перед ними стопку бумаги и предложил подробно, последовательно написать все то, о чем они только что рассказали мне, а в конце изложить свою просьбу. После этого я спрятал в сейф свои документы и пошел к прокурору, чтобы поставить его в известность о результатах разговора.
— Знаю, в курсе, — сказал прокурор, едва я начал свой доклад. — Они ведь были у меня… Доводы в пользу убийства серьезные, не отмахнешься, проверять надо… Решим так: возбуждайте дело, расследуйте сами, о новостях информируйте.
Я вернулся в кабинет. Елизавета Ивановна продолжала трудиться над заявлением, а Виктор Павлович, вытянув ноги и опустив голову на грудь, тихо посапывал. При моем появлении он очнулся, взял исписанные женой листы и стал читать их. Через полчаса заявление было готово. Я принял его и вынес постановление о возбуждении уголовного дела. Затем оформил изъятие сорочки, документов, допросил Ладьиных и попрощался с ними.
Еще до их ухода я начал обмозговывать свои дальнейшие действия. Подмывало поехать в морг, получить акт вскрытия трупа Наташи, допросить патологоанатома, обыскать и допросить Брагина — уж больно хотелось побыстрее узнать, чем живет и дышит этот человек. Но, немного остыв, я пришел к выводу, что трогать его и его друзей нельзя: можно насторожить, а то и спугнуть… Поэтому пусть пока они пребывают в неведении, я же тем временем соберу улики, на которые сослались Ладьины, отшлифую их, добуду, быть может, новые и уже тогда внезапно обрушу все доказательства на голову Брагина и компании.
На следующий день я отправился в поликлинику, взял амбулаторную карту Наташи и из анамнеза узнал, что в детстве она часто болела ангиной и гриппом, кроме того, перенесла корь, скарлатину, ветрянку. В более поздних записях упоминались только грипп и ангина. Последний раз Наташа перенесла ангину полтора года назад, а грипп — за десять дней до смерти.
Переворачивая исписанные врачами листки, я надеялся найти в них и сведения о группе крови Наташи. Без этих сведений нечего было и помышлять о назначении биологической экспертизы для выяснения природы и происхождения пятен, имевшихся на ее сорочке. Мне попадались квитки с результатами анализов крови на РОЭ, гемоглобин, эритроциты, лейко- и другие «циты», но нужного среди них не было. «Странно, — думал я, — неужели Наташа не перенесла ни одной хирургической операции, при которой могло потребоваться переливание крови? А если ее оперировали, то должны были выдать документ для предъявления по месту учебы или работы. Об операции должны были знать и родители… Но подозревать их в нечестности оснований нет… И все-таки надо бы порыться в архивах института, который кончала Наташа, поискать эти документы, по ним узнать наименование больниц, а в больницах — группу крови Наташи. Поиск может привести и к получению дополнительных сведений о ее здоровье, что не менее важно… Огромная работа. Взяться за нее сейчас — значит бросить все. К тому же гораздо важнее установить, была ли у Наташи ранка на губе и как она возникла, чем доказать, что пятна на сорочке — это ее кровь. Испачкать сорочку кровью мог и Брагин. Для того чтобы взять у него образец крови, надо его вызывать, а делать это нельзя… Нет, подготовку к назначению экспертизы следует отложить».
Изъяв из поликлиники амбулаторную карту, я вернулся в прокуратуру, позвонил в «Интурист», где гидом работала Жанна, чтобы пригласить ее для беседы, но мне не повезло: накануне, когда я работал с Ладьиными, она уехала в отпуск, не оставив адреса. Ждать ее не имело смысла.
Согласовав с прокурором вылет в Сочи, я посмотрел расписание самолетов и отправился в аэропорт.
Погода в те дни стояла отвратительная. То в одной, то в другой части неба собирались тучи, почти беспрерывно гремел гром и лил дождь. Я надеялся на то, что юг встретит меня теплом и солнцем, но молнии продолжали сверкать до самого Адлера, и как только самолет приземлился, на меня обрушились потоки воды. Мокрый до нитки, я с трудом добрался до вокзала, ночь провел на скамейке, а утром, пообсохнув, выехал на автобусе в Сочи. Водителя я попросил высадить меня поближе к Зимнему театру, и он выполнил мою просьбу. Дождь к тому времени прекратился, солнце слепило глаза, от прогретого им асфальта клубами поднимался пар. Курортники валом валили к морю. Прямо с автобусной остановки я увидел украшенное множеством колонн большое светлое здание театра, направился к нему и без особого труда нашел прятавшийся в кипарисах двухэтажный домик с башенкой. Вход в него был со двора. Пока я добирался до крыльца, из открытого настежь окна прямо под ноги мне кто-то выплеснул таз мыльной воды. Вскрикнув, я отскочил в сторону и увидел в окне пожилую полную женщину.
— Що вы тут шукаете, гражданин? — спросила она. — Всё занято, ничего не сдается.
— Мне жилье не нужно, — ответил я. — Нужна хозяйка, у которой прошлым летом останавливалась семья из трех человек, с сыном Андрейкой.
— С Андрейкой? — переспросила женщина и улыбнулась. — Так они ж у меня квартировали… Заходите…
Я прошел к ней на кухню.
— А вы кем им будете? — полюбопытствовала хозяйка.
— Никем. Судьба свела. Я следователь.
Женщина поправила передник, надетый поверх халата, и засуетилась, отыскивая табуретку покрепче:
— Сидайте… Що-нибудь случилось?
— Хозяйка, не задавайте таких вопросов, дольше проживете.
— Щиро дякую, — поблагодарила она. — Восьмой десяток разменяла, куда уж еще… Может, чайку попьете?
— Не надо. Как вас зовут?
— Лукьяновной…
— Скажите, Лукьяновна, вы давно знаете эту семью?
— Не, недавно, с того лета…
— Чем она тут прославилась?
— Та ничем. Курортники як курортники…
— Скандалили?
— Было… Так то же их личное, внутреннее дило…
— Расскажите-ка поподробнее.
— Що тут рассказывать? Приехала та Наташа вначале с одним Андрейкой. Неделю прожила — загуляла. Вечером машина за ней подруливает, она Андрейку в постель, а сама с кавалером до утра. Утром говорит: «На рынке была, фрухты мужу посылала». Муж-то, видать, умаялся на почту за гостинцами бегать, взял да и прикатил. Кое-что ему, видать, соседи шепнули, кое-что сам сообразил, только когда она пришла утром, Степан не стерпел и шлепнул ей по личику, фингал во какой поставил!
— Чем-нибудь угрожал?
— Та нет…
— А убийством?
— То ж для острастки… как я внукам. Нашкодят — пригрожу, притихнут — поцелую…
— Это вы так считаете… Как они вели себя после этого?
— Помирились. Куда ни пойдут — все под ручку, и Андрейка с ними… Может, все же согреть чайку? Костюмчик-то жатый, не просох еще…
Я поблагодарил Лукьяновну, записал ее показания и пошел к морю. Оно было совсем рядом, за узеньким Приморским парком. Там, на набережной, я подсушил свой костюм и, поднявшись на Курортный проспект, уехал в аэропорт.
…Допросить Лузгину оказалось куда более сложным делом, чем слетать к Лукьяновне. По возвращении в Ленинград я послал ей одну повестку, вторую, третью, но она не явилась. Пришлось позвонить домой. В трубке долго раздавались длинные гудки, потом кто-то пробасил:
— Слушаю…
— Мне нужно Лузгину, — сказал я.
— Слушаю вас…
— Вы повестки о вызове в прокуратуру получали?
— Получала.
— Почему не пришли?
— Я на больничном.
— Когда же вас можно ждать?
— Когда поправлюсь.
Такой вариант меня не устраивал, и я решил съездить к Лузгиной сам. Дверь мне открыли не сразу: вначале рассматривали в глазок, потом долго выясняли, кто я и что мне нужно, гремели запорами. Наконец, я увидел на пороге немолодую, довольно высокую женщину в легком домашнем платье, с тюрбаном (поверх бигуди) на голове. Поясница ее была обвязана плотным шерстяным платком.
— Проходите, — сказала женщина низким голосом и, заперев дверь, зашаркала следом за мной.
Комната, в которую я вошел, оказалась довольно большой. Она была обставлена современной мебелью, у окон зеленела огромная, до потолка, пальма, из-за которой доносилось пение кенаря.
